38 лет в музыке: история группы из первых уст

Интервью посвящается создателям культовой андеграунд-группы «Комитет Охраны Тепла»:
её основателям — Сергею Юрьевичу Белоусову (Олди),
Валерию Семченко (Стэн);
идейным вдохновителям — Андрею Брыткову, Андрею Коломыйцеву и Ире Метельской;
всем музыкантам, слушателям и почитателям, 
а также прошлым, настоящим 
и будущим поклонникам группы.

Тяжёлое предперестроечное время. Советский Союз. Серое лицо коммунизма и потерявшие актуальность лозунги о том, что жить хорошо. И вдруг, во всем этом замеревшем пространстве, появляется группа, которая озвучивает мысли обычных людей и сопровождает их ритмами регги. «Кто будет это слушать? Никто ни на одной радиостанции не поставит в прайм-тайм ни одну из песен», — твёрдо утверждали продюсеры. «Кто это такие? Мы их не знаем! — поочерёдно заявляли владельцы пластиночных магазинов и киосков, сколотившие состояние на торговле импортными исполнителями. — У нас этого не возьмут». Но создателям обнажающего человеческие пороки творчества всё равно; им важно создавать настоящую музыку, и они это делают. 

На концертах группы с полной отдачей играют музыканты, шоу-труппа может позволить себе пожарить яичницу прямо на сцене, а по залу ездят импровизированные танки. Музыка «Комитета» распространяется подпольно, в своей опытной, всезнающей тусовке. Вокал лидера — тёплый и шероховатый, как дерево, прожившее много веков. В нём слышны мудрая простота старых блюзменов и что-то совсем неуловимое, близкое. Этот голос не требует объяснений — он просто звучит как правда. Песни «Комитета» живут в особом мире — на пересечении воображения, памяти и тоски. Это пространство словно создано из песка, золы и снега, где рядом уживаются жара Ямайки и ветры Севера. Оно бывает жестоким, добрым, неуютным и абсолютно реальным.

— Герда, благодарю вас.

— Ответ очень простой: потому что мы все — «Комитет». Эта фраза принадлежит создателю группы «Комитет Охраны Тепла» — Олди, Сергею Юрьевичу Белоусову. Мы не знали, кто мы такие, не думали про популярность. Мы просто кайфовали друг от друга, и этот кайф был со стержнем Олди. Без него всё это не взлетело бы. Он был авторитет. Он был нерв.

— Каким был Олди лично для меня? Это, знаешь, такой сложный вопрос. Потому что, если честно, первые десять лет «Комитета» были самыми настоящими. Всё, что было потом, безусловно важно, но вот те десять лет, до середины 90-х, — это был прям нерв, это был кайф, это была свобода. И всё это — вокруг Олди.

Он был очень жёстким; я его даже Сталиным называл — он мог врезать словом, обидеть в момент. А я был мягким: мне потом годами люди приходили жаловаться, плакаться — в меня, в мою жилетку. Я сам себя в шутку называл «мамой Олди». Мы с ним были как две силы — он рубил, я клеил. И всё равно мы были вместе.

Он был невероятно харизматичным человеком. Он был тем, кто мог своим присутствием изменить атмосферу, наладить дисциплину в группе, даже если он был, скажем так, не всегда стандартным. Не знаю, как это объяснить, но он был настолько уникален в своем подходе к жизни и музыке, что всем вокруг становилось понятно: это не просто лидер, а человек, который «смотрит» на мир иначе.

— Олди был настоящим философом. Он мог рассуждать настолько глубоко и многозначно, что порой казалось, что его слова — это не просто фразы, а целые миры, которые нужно разгадывать. Он всегда говорил: «Никогда и ничего не просите! Сами предложат и сами всё дадут!». Это звучало как шутка, но на деле оказывалось правдой. Он жил без страха, уверенно и с лёгкостью мог заполучить что угодно, но при этом никогда ничего не просил; всё приходило само.

Он вообще мог преподнести тебе какой-нибудь дорогой подарок, потом сказать: «На, дарю, а потом заберу», — и это казалось абсолютно нормальным. Не то чтобы он что-то делал с этим в плохом смысле, но как-то всё легко к нему приходило и уходило. И это было частью его магии.

Олди умел просто, понятно, гениально рассказать, зарядить, включить тебя. А главное — это же не только на репетициях было. Мы и за пределами зала тусили, как друзья. А там — ещё сильнее. Сцена — это малая часть, а жизнь с ним — волшебная. Да, странная. Да, иногда тяжёлая. Но волшебная.

И мы все проходили через это сито: кто-то это принимал, кто-то нет; кто-то оставался, кто-то говорил: «Не моё». А те, кто оставались, — и есть «Комитет».

— Это, конечно, отдельная история. Меня в «Комитет» привёл мой друг Андрей Брытков. Он тогда играл в группе на саксофоне и просто сказал мне: «Пойдём, нам барабанщик нужен». Тогда до меня в группе человек пятнадцать уже успели поиграть на барабанах. Летом 1987 года я пришёл на концерт «Комитета» во Дворец культуры моряков, чтобы познакомиться с их творчеством, и был просто в шоке. 

Представь себе: советское время, 87-й год, а на сцене творится невообразимое — выступают два басиста, четыре гитариста, скрипка, флейта, всё это сопровождают яркие шоу-номера, которые превращаются в настоящие спектакли. Я был ошарашен. Это было чем-то совершенно новым. У меня воспитание было другое — строгое, и время было другое. А тут я увидел, что на сцене творится какой-то гипноз. Это была совсем другая среда. Атмосфера. Я попал в мир, которого раньше не знал.

— Я вообще ничего не понимал, когда попал в «Комитет». Серьёзно.
У меня, кстати, сейчас та же история повторяется, когда приходят в группу молодые ребята и говорят: «У нас жизнь разделилась на «до» и после». И я их понимаю — у меня ведь было то же самое, прямо как реинкарнация. До и после.

У меня всегда было строгое воспитание, а тут я попадаю в совершенно другую среду. Не было такого, что я пришёл и всё, нет. Нужно было время, чтобы впитать в себя другой мир.

Кроме того, это был не просто коллектив. Это была Вселенная, и люди в ней были неординарные. Настоящий андеграунд. Я-то был обычным парнем, который просто умел стучать палочками, но рядом были настоящие личности. Например, Ян, по прозвищу «Кодекс», выступал с биноклем и надувным матрасом на сцене. Или Ира Вагапова — мастер спорта по художественной гимнастике, выступала в балетной пачке. Там были и шоу, и музыка, и свобода. Я просто рот разинул тогда. У меня психика изменилась, честно.

Олди — фигура, конечно, одиозная. Реально одиозная. Он заряжал, направлял. Люди, соприкасаясь с ним, начинали двигаться по его траектории, не потому что он заставлял, а потому что он был как магнит. И я ведь, когда пришёл в «Комитет», не сразу всё понял. Я играл в группе уже год, два, три — а всё ещё не понимал до конца, что это за пространство. Постепенно вникал, как говорится. Музыку рэгги очень сложно играть, потому что её нужно понять, принять. Кто-то это быстрее схватывает, кто-то медленнее — у всех по-разному.

— О, ты будешь, наверное, удивлена, но сначала группа называлась «Свободный член».

— Да, сначала была такая фан-группа. А «Комитет» — это же не просто название, это — идея. Помнишь мультфильм про капитана Врунгеля: «Как вы лодку назовёте, так она и поплывёт»? Вот и здесь также. 

«Комитет охраны тепла» — название русское, тёплое, родное. Олди всегда говорил, что это — не группа, это — движение со своей философией, со своим взглядом. Он был харизматик, и у него была идея. Это как Ленин с революцией — кто бы как к нему ни относился, но во всей этой революции была идея и был лидер.

— Благодарю.

— Всё было очень просто. Олди не расставался с гитарой. Он, как и Стэн — наш басист, буквально спал с инструментом. Они постоянно что-то играли, жили с гитарой. Олди приходил на репетицию, приносил текст, наигрывал, пел, как он это слышит, — и мы начинали подбирать свои партии. И тут же начиналось: «Это не то! Это не так!», доходило до оскорблений, до выгонов с репетиций. Так, например, ушёл Андрей Коломыйцев. Он был крутым музыкантом, но Олди мог абсолютно любому сказать в лоб: «Ты х@@йню играешь». Часто музыканты обижались: кто-то уходил с репетиции, кто-то вообще больше не приходил. Но Олди знал цену каждому.

Иногда через пару дней он находил способ поговорить. Не извинялся, но говорил так, что ты понимал: да, он жалеет, что перегнул. И ты возвращался. Со мной тоже такое бывало. Помню, перед последним концертом в Калининграде, за пять минут до выхода я на него взбрыкнул: «Что за новость? Что за компьютер тут Женя Милованов притащил?» А Олди мне сказал: «Не нравится? Пошёл вон». И всё. Но я знал: это Олди. Это часть процесса.

— Это было нечто совершенно новое. В Калининграде, особенно в те времена, таких коллективов не было. Всё было не как у всех. Репетиции у нас проходили во Дворце культуры моряков в понедельник, среду и пятницу. Мы собирались на ступеньках здания и ждали, пока все музыканты соберутся, и только тогда заходили внутрь. Мобильных телефонов тогда, конечно, не было. Многим казалось, что Олди был отъявленным разгильдяем, но на деле всё было по-другому — у нас была строгая дисциплина. Он умел организовать, был строгим, и эта дисциплина работала. 

Когда я впервые пришёл на репетицию, барабаны поставили прямо посреди комнаты, и вокруг меня образовалось кольцо музыкантов. Олди сказал: «Так, играем все на барабанщика». Вот тут я очень испугался, честно. Я был хардрокером, я не слушал регги, мне тогда нравились другие стили. 

Вообще, когда меня в десять лет отвели в музыкальную школу, я начинал с балалайки, потом перешёл на семиструнную гитару, а затем на шестиструнную. Да, и вообще, я впервые столкнулся с настоящей ударной установкой, когда жил с тётей. У неё был квартирант — хирург в областной больнице, который был барабанщиком. Он позвал меня на репетицию, и я увидел настоящие барабаны. У меня тогда был только круглый барабан — один из атрибутов пионерской организации, на котором можно было палочками отбивать простейший ритм, чтобы сопровождать традиционные пионерские ритуалы: вынос знамени, торжественные линейки и марши. А тут я увидел настоящую установку, блестящую, с бочкой, басом и настоящими тарелками. Это был 80-й год, мне было 14 лет, и с тех пор я стал барабанщиком.

— Хороший вопрос. Такая точка отсчёта у меня действительно была. Играл я сначала как простой барабанщик. Но однажды в институте один студент сказал: «Ты как Джон Бонэм играешь». Я спросил: «А кто это?» — так я открыл для себя группу «Led Zeppelin». С тех пор они — мои любимые. 

А ещё у нас была своя группа, которая называлась «Девятый круг». Мы были дружной компанией, но однажды один калининградский барабанщик, Вова Пешкало, сказал про меня: «Этот Верешко — бездарность». И мне передали эти слова. 

Знаешь, это меня задело. Слово «бездарность» врезалось в мозг; я не мог смириться. У меня всегда было самолюбие, я по жизни максималист: в школе был лучшим в спорте, в музыкальном оркестре, в игре на балалайке — тоже. Всё мне как-то легко давалось. А тут — бездарность. Я решил доказать обратное. Жил я тогда в хрущёвке, сделал дома самодельную ударную установку — из досок, с резиной сверху. Купил метроном, учился. Даже ноты для ударной установки приобрёл у супер-барабанщика — Игоря Токмянина. И всё это не потому, что надо было, а потому что внутри что-то горело. Хотел доказать. Хотел быть лучшим. Да я в целом всё сделал, чтобы в рок-н-ролл залезть с головой.

— Несомненно. Я в детстве был очень закомплексованным, прямо жутко. Но, неожиданно, «Комитет» меня переборол, и вышло так, что я из закомплексованного человека превратился в человека почти что без комплексов. Я ушёл не в середину, не в баланс — а в другую крайность. И, честно, я этому рад. 

Я знаю, что такое комплексы и каково это. А некоторые люди — нет. Некоторые в них просто тонут, замыкаются, закапываются. Хотя, если честно, всё это проще, чем кажется. Вот есть такая фраза — дежурная, конечно, но верная: когда ты превращаешь свои недостатки в достоинства — тебе нечего бояться. Даже если какая-нибудь история случилась, это не повод стесняться.

— С радостью отвечу. Вот представь, был я обычным пареньком с барабанами, которому иногда говорили: «О, Саня, молодец, классно играешь», и я, честно говоря, очень этим гордился. Люблю повыделываться — да, это правда.

Так вот, после школы я закончил 10 классов и пытался поступить в военное училище. У меня отец был военным, но сам я тогда не думал о династии. Просто решил: «военные, так военные». На вступительных соревнованиях я везде был первым, у меня вообще тогда по пяти видам спорта были разряды. Физически я был в отличной форме, но вот на экзамене по физике набрал всего два балла — и всё, пролетел. Помню, как кто-то из прапорщиков мне тогда сказал: «Приходи, я всё устрою». Я пришёл, но другой офицер посмотрел на мои баллы и сказал: «Ты чего пришёл? У тебя же двойка. Иди отсюда». Это было довольно обидно. Я потом ехал из Борисовского училища (тогда оно ещё «имени Жданова» называлось) и думал: «Ну и ладно». 

После этого я поступил в КТИ — наш технологический институт. Хотел стать инженером-технологом по рыбной продукции. Математику я сразу завалил при поступлении, но химию вытянул. Помню, как на экзамене меня просили: «Формулу метана помнишь?» Я робко пролепетал: «CH₄», и меня приняли в институт. Для моих родителей, простых деревенских людей, это было настоящим чудом — сын будет учиться в институте. А я тогда вообще не понимал, что означает «высшее образование». Меня больше интересовали музыка и спорт. Я всю жизнь весил 60 кило, бегал, как угорелый — лёгкая атлетика была моей стихией.

— О, запись шла весело, так весело, что многое с трудом вспоминается. Ну, вы поняли.

Если вспоминать по порядку, Олди тогда жил в Калининграде, у него дома стоял стационарный телефон — кажется, номер был таким: 4-44-15. Мобильников в те времена ещё не было, а телефонизация города оставляла желать лучшего. И вот — звонок из Москвы. На проводе — программа «Чёртово колесо». Говорят: «Хотим пригласить вас записать виниловую пластинку в самом Останкино». 

Конечно, мы согласились, хоть дорога и проживание были за наш счёт. Собрались, поехали. Поселились у Геры Моралеса и вместе с ним отправились в телецентр. Пока оформляли пропуска и всё такое, выяснилось: аппарат для записи есть, а барабанов нет. Гера созвонился с друзьями — и барабаны нам привезли. Первый день ушёл на то, чтобы всё собрать и познакомиться с нашим звукорежиссёром — Ольгой Климовой, очень красивой девушкой. До этого она записывала в основном симфонические оркестры и регги никогда не слышала. Продюсером была Наталья Гречищева.

Записывались мы в помещении, которое больше напоминало школьный спортзал. И вот началась запись: мне вставили в ухо метроном и… ничего не получалось. Убрали — и сразу всё пошло как по маслу. Мы писались сразу всей ритм-секцией: гитара, бас, барабаны — вживую, а не по слоям, как это обычно делается. Потому что мы были концертной группой, и важно было передать дух живого исполнения.

Кстати, тогда рядом снимали юмористическую передачу «Кабачок 13 стульев», а мы в своём виде бегали по буфетам и коридорам телецентра — зрелище было ещё то. Со звукорежиссёром — Олей у нас установился контакт; она буквально открыла для себя регги и Боба Марли. Кстати, в начале трека «Так скажи нам, Jah!» можно услышать мой смех — его оставили в треке. Во время записи этой песни я посмотрел на Андрея Брыткова, а у него было такое выражение лица, что я не сдержался. 

Когда записали все запланированные треки, выяснилось, что осталось место для ещё одной песни. И вот мы сходу, ни разу до этого не играя, записали «Мариванну». Скажем так, это был накуренный экспромт. На подпевках и перкуссии участвовали Гера и Алексей Раменский (Алес). По-моему, одно сведение даже пропало, и пришлось делать заново. 

Через месяц мы вернулись на сведение, затем ждали выхода пластинки. И вот получаем письмо: «Ввиду наличия инвективной лексики выпуск невозможен». Зато потом нашу запись отправили в Австрию, и там выпустили компакт-диск. Это тоже было круто — по тем временам. Эта запись считается единственной профессиональной записью «Комитета». Песня «Тюремный рок» уже звучала в эфире в программе Ромы Никитина «Тихий парад» вместе с треками групп «Калинов мост», «Инструкция по выживанию», «Работа Хо» и другими. Мы держались на первом месте несколько недель. Когда пришли коробки с дисками — это было настоящее событие для нас. Каждый музыкант получил по пачке. Мне досталось 20 штук, и я отдал их на продажу «Таксисту» — моему полному тезке Александру Васильевичу Смирнову, в его легендарный ларёк на Северном вокзале. Потом ещё 10 дисков мне должен был привезти Олди, но что-то пошло не так — и он их не довёз. Так и вышел наш диск, который назывался «Раны тепла». Всё это — как один большой вдох, одна сумасшедшая история, которую не забудешь никогда.

— Герда, хочешь я расскажу тебе про песню «Африка» то, что практически никто не знает?

— Помнишь, в песне «Африка» есть женский вокал, который поёт такой любопытный напев: «Лива фура Джамбана?»

— Всё началось с прикола: тогда в моде были бразильские сериалы, и мы ржали до слёз. Ира Метельская и Алексей Раменский — Алес, у которого глаза горели, как у школьника, — вот они и придумали ту самую фразу. Она так органично легла в песню, прям идеально. Честно сказать, когда мы пели, мы и представить не могли, что «Африка» станет такой известной. Но попали — молодцы.

В этом треке есть ещё один момент, о котором мало кто знает. На протяжении всей песни слышны настоящие африканские барабаны. Так вот — да, звуки барабанов настоящие, но сыграны они не живьём. Это заслуга звукорежиссёра — Ольги Климовой, девушки из Останкино. Когда мы туда пришли записываться — в актовый зал, — не было оркестра, но была она. Ольга, очень светлая, талантливая и симпатичная девушка, никогда раньше не слышала регги, но, пообщавшись с Олди, прониклась идеей. Она поняла, почувствовала и настолько вдохновилась, что сама нашла эти африканские сэмплы и вставила их в начало и конец песни. Получилось просто отлично.

Сейчас, конечно, проще: гитара, кнопки — и ты уже как будто на студии. Но тогда всё было по-настоящему. «Я танцую регги на грязном снегу, моя тень на твоём берегу… Африка!»

— Тут такая история: мы часто выступали в Минске, часто бывали на репетиционной базе Сергея Михалка — солиста группы «Ляпис Трубецкой». У него тоже есть интервью, где он об этом вспоминает. Сергей делился, что давно хотел спеть песню «Африка», но не знал, как получить на неё разрешение официально, по-человечески. 

И вот однажды, уже почти перед самой смертью, Олди был в Москве в тяжёлом состоянии. Ему нужно было лететь, кажется, в Крым, но его не пустили в самолёт. Представь: билет электронный, денег нет, его просто не пускают на рейс. Аэропорт. Один. Никого. Олди позвонил Кате, жене. Потом начал обзванивать всех в Москве. Никто не откликнулся, никто не приехал, все слились. На помощь пришёл только один человек — директор группы «Ляпис Трубецкой». Он приехал, забрал Олди, и три дня они провели вместе. И вот, в знак благодарности, Олди разрешил группе «Ляпис Трубецкой» петь песню «Африка» абсолютно бесплатно, без формальностей. А потом случается настоящая мистика: 4 ноября у ребят выходит клип на эту песню, и в этот же день умирает Олди. Представляешь?

— Сложно ответить. Наверное потому, что вопрос хороший и провокационный одновременно. Вроде бы ничего страшного в нём нет, но за всю жизнь мне такого вопроса никто не задавал. И сам себе я, признаться, не задавал его тоже, хотя он, казалось бы, лежит на поверхности. Но как только начинаешь думать о всей своей жизни, ловишь себя на том, что вот-вот скажешь «они», а не «я», настолько сильно у нас всё переплетено. 

Если говорить про песни, то мне очень близка по смыслу композиция «Не верь мне». В ней есть что-то, что я понимаю на уровне ощущений. «Тебе говорят: «Ты рожденная ползать» — не верь! Тебе говорят, но ты не верь. Здесь только мой враг, здесь моя беда. Сирены пожарных машин мешают мне спать, но я уже не один — мне давно наплевать». 

Я бы взял в качестве саундтрека к своей жизни песню «Гематоген»: «Мне Гофман сказал: «Чтобы жить, нужно врать», это — замкнутый круг: проще сесть, чем встать. Но лучше честно стоять, чем проституткой сидеть. Я обхожу капканы, я разгрызаю сеть!» 

И песню «Конфронтация» тоже. В ней есть такие строки: «Я металлу тепло не отдам». Тогда это было важно. Между Олди, как представителем регги (не скажу «растаманом», но всё же), и металлистами была такая… здоровая конкуренция. Кто-то смеялся над металлистами, кто-то — смеялся над нами. Это был дух того времени. И вот в песне звучало: «Я не отдам металлу наше тепло» — потому что это было наше, живое.

— Вот ты сейчас задаёшь вопрос, а у меня уже рождаются картинки: раз, раз, раз. И я представляю, как светит луна, тихо плещется вода в реке, монументально возвышается Кафедральный собор — одна из главных достопримечательностей Калининграда. Тишина, машин нет. И мы играем на Эстакадном мосту.

— Видишь, ты сказала, что вопрос может быть тяжёлым, а он и правда непростой. Потому что, да — музыка может исцелять, но и губить тоже. Я сам когда-то задавал себе этот вопрос, и у меня есть ответ. 

Для меня музыка — это горе. Прикинь? Не вдохновение. Не радость. Горе. Потому что мои друзья, с кем я играл, с кем мы жили этой музыкой, теперь лежат на кладбищах. Они, как и я, отказывались от всего ради сцены, ради репетиций, ради этого огня. Это была не просто музыка — это был образ жизни. Это было всё. Мы выбрали этот путь, и платой за него стала жизнь — их жизни. А я остался. И на последнем концерте я хотел посвятить всё это им, хотел сказать в микрофон. Но забыл. Забыл и до сих пор не могу себе этого простить. 

Поэтому, когда кто-то начинает мудрить, выдавая фразы вроде: «музыка — это эмоции», «музыка — это кайф»… Для меня музыка — это горе. Вот и всё. Такой у меня ответ.

— Я взялся за это, потому что чувствую: всё, что связано с «Комитетом», было и остаётся моей историей. Я всегда очень ревностно относился к музыке «Комитета», потому что Олди — это неоспоримый лидер, его идеи, его слова — это было то, что двигало всей командой. Я всегда говорил, что если бы не он, не было бы и нас, и всего этого. Олди выходил на сцену и всех гипнотизировал. Это харизма, понимаешь? Этому не научишься, он был особенный. 

Но если говорить о «Комитете» — то я отдал бы 70% заслуг Олди, а 30% — ребятам, музыкантам. До середины 90-х, когда ещё была та самая команда, был настоящий «Комитет». Но потом Олди стал ездить по всей стране, нанимать новых музыкантов, и для публики всё изменилось. Когда он стал играть с другими музыкантами, даже с именитыми, мы потеряли то, что было, потому что регги никто толком не умел играть: музыканты играли без репетиций, и, конечно, это уже был не тот «Комитет», который был раньше. Пропала музыкальная составляющая. 

После середины 90-х я видел много материала, но мало что действительно игралось. Было несколько видеозаписей, но по-настоящему так и не получилось сохранить тот золотой состав, который был у нас. У Олди были другие музыканты, другие идеи, но уже не было той самой атмосферы. А когда он ушёл, не было души в том, что происходило. Души не было в музыке. И вот сейчас я пытаюсь вернуть ту музыку. Я не певец, я никогда им не был, но я знаю, как должно звучать. И то, что мы сейчас делаем — это реальная работа, музыка. 

Сейчас, когда я вижу, как откликаются зрители, я понимаю, что мы на правильном пути. Ребята, которые со мной — это смесь из опыта и молодости, и это действительно чувствуется в музыке. Я не пытаюсь реинкарнировать «Комитет», но хочу продолжить сказку, продлить этот путь. Я всегда говорил, что в «Комитете» прошла моя молодость. Олди в какой-то момент взял флаг и понёс его, а я его продолжаю нести дальше. И пусть другие не понимают, не важно. Я знаю, что я делаю, и мне безусловно важно сохранить имя и вернуть душу музыке. Некоторые говорят, что после середины 90-х музыка исчезла, и я согласен. Но мы не потеряли всего, мы всё ещё играем, и я делаю это для себя, для тех, кто понимает, что происходило тогда, и для того, чтобы музыка вернулась в «Комитет».

— Очень серьёзный вопрос. У меня есть настольные книги, есть настольные фильмы и есть любимые огненные фразы — их много. И они мне помогают в любой ситуации. Сейчас мне на ум приходит строчка из песни группы «Комитет Охраны Тепла» — «Не время любить»: «Те, что впереди и как бы за тебя, но так уж закрутились, что вы@@бли себя».

Она и про ситуацию, и про друзей, и про тех, кто вроде за тебя, и про то, что всегда важно оставаться честным с самим собой, потому что отыграть что-то назад бывает невозможно. И ещё, наверное, она про те ситуации, когда ты понимаешь, что всё то искреннее, что в тебе есть и всегда было, на самом деле никому не нужно.

«А теперь для души налети ураган,
Зацепи меня с собой, зацепи всех ребят.
Вознеси до небес и пускай себе летят
На четыре стороны: кто куда, кто с тобой.
А тех, кто ничего не понял, отпусти их домой.
Здесь сколько ни пой, сколько ни ори,
Сколько ни пей, сколько ни торчи —
Дважды два будет два, трижды три будет три.
Арифметика простая, ты со мной не крути.
Здесь не время любить.
Не время любить».

Не время любить, но мы всё равно любим: кто-то музыку, кто-то свободу, кто-то разные ништяки, кто-то себя. И вы, несмотря ни на что, сохраняйте в себе любовь. Сохраняйте любовь и охраняйте тепло.